Мое маленькое чудовище, наконец, приехало. Мы, наконец, пообщались - да, мне этого не хватало. Теперь же - как будто все налаживается. Словно так и должно быть. А еще она привезла мне подарок. Поэтому подарок под кат и с нетерпением жду еще подарка. С первых строк покорена Оленькой-Рене, так что тинать буду нещадно)
читать дальше
Часть первая.
- За новую звезду!
- За Оленьку!
- Нет, милочка, привыкнете Вы наконец или нет - за Рене!
- Ах да, да, верно, все время забываю... за Рене! - я слышала горечь в голосе матери. Тогда это меня бесило. Я недовольно смотрела на нее, чувствуя отвращение к пакле волос, выбеленной временем и уложенной в подобии прически, на морщины вокруг ее глаз и губ, на дрожащие руки с неухоженными ногтями. Я смотрела за нее - обходя взглядом ее вязаную кофту грязно-бежевого цвета, надетую поверх малиновой блузки - смотрела на противоположную стену с желтыми обоями в коричневый рисунок... Изначально они были, по-моему, розовыми. Со временем выгорели и превратились в белые, но в свете одной лампы, прикрытой плафоном желтого цвета, они становились ему под стать - такими же грязно-желтыми. Убогими. Мы сидели с матерью друг напротив друга за узким, маленьким столом. А казалось, что нас разделяют километры, бесконечная грязная вселенная, населенная темными точками мошек и моли. Я посмотрела на летающих под лампой насекомых, и меня затошнило.
Это больше не считалось частью меня. Ни мать, ни эта комната, ни эти мошки, ни квартира. Я не хотела считать все это частью меня. Я отрекалась от своей прошлой жизни. Ольга умерла после того, как бокал мамы, мой и Эдварда со звоном встретились в тосте за Рене. Я даже выпила болотной водицы, именуемой шампанским. Для Рене - для себя - я залпом проглотила это пойло из плохо протертого стакана. Им я отравила Ольгу внутри и зародила в себе Рене.
И Рене тошнило.
- Эдвард, поедем в отель. У меня завтра тяжелый день, а я так устала.
Он только того и ждал - поспешно встал из-за стола, тут же прикрыв свою бестактность заботой о благополучии своей будущей жены. Он взял мою руку в свою и поцеловал.
- Рене, дорогая, мы сейчас же едем. Внизу ждет машина. Позволь, я помогу тебе встать, - он так и не отпустил мою руку, затем завладел и второй, потянул меня на себя, заставляя подняться.
Мать встала и вышла в коридор, начала суетиться у двери, пытаясь скрыть слезы. Она делала вид, что чистит наши пальто.
Я вымученно улыбнулась любовнику и перевела взгляд на коридор, в конце которого спасительно темнела входная дверь. Он шел прямо из зала, не отделенный от него ни дверью, ни шторой - длинный, темный, узкий, созданный специально для того, чтобы пристроить в его конец маленькую деревянную дверь. Я подошла к выходу из зала, набрала в легкие воздуха и задержала дыхание. Я сделала шаг в эту пытку, будто ушла под воду. Двадцать шагов. Двадцать шагов прочь из этой комнаты, прочь из этого мира, прочь из этой страны.
Я больше не чувствовала ни радости, ни благодарности - теперь так должно было быть. Так, никак иначе. Мама выдернула меня из этого сомнамбулического сна, взяв за плечи и развернув к себе спиной, помогая одеть пальто. Эдвард уже стоял за порогом, позволяя нам с ней проститься наедине. Из подъезда потянул сквозняк. Прохладный воздух пах мочей, собачьим дерьмом и сыростью, но ничего более приятного я в тот момент ощутить не могла. Нитка сквозняка тянула меня к выходу, словно за порогом была сама Свобода. Я было рванулась за дверь, но слабые и в то же время решительные руки матери притянули меня к себе, она прижалась ко мне всем телом, пачкая рукав моего пальто расплывшимся от слез макияжем. Новая волна тошноты накрыла меня с головой, но я переборола себя, отстраненно погладив ее по плечу. Она поцеловала меня в щеку и, словно бы боясь вдруг передумать и не отпустить, оттолкнула от себя и легкими толчками повела к двери. Я не сопротивлялась, все ускоряя шаг, секунды текли слишком медленно, будто бы подсолнечное масло, которое я когда-то вылила на пол в этом же коридоре. Паркет был неровный, и даже масло потекло к выходу.
Эдвард поймал меня за предплечье и повел вниз по бетонной лестнице, которая одним своим видом заставила мои ноги начать заплетаться. Чтобы не спотыкаться на высоченных шпильках, я обняла Эдварда обеими руками и повисла на нем, даже не пытаясь спуститься самостоятельно. За спиной послышались судорожные всхлипы матери, но, опьяненная свободой, я смотрела только на серую бесконечность ступенек, ведущих меня вниз. Ведущих меня к высотам, до которых не могли дотянуться короли. Подъезд был выкрашен зеленой краской, а лестницу так и оставили бетонной. И эти цвета под конец слились для меня в одно целое. И только сейчас я понимаю, что у матери были такие же глаза - серо-зеленые.
Подъездная дверь захлопнулась за нами с резким звуком. Я подумала, что с таким же обрывалась гильотина на несчастную голову.
Но мне было наплевать на маму, на ее серо-зеленые глаза, на гильотину и на чью-то голову - с металлическим лязгом защелкнулся кодовый замок, оставив под собой мое прошлое. Код я сразу же забыла - написала его на платке губной помадой и символично выбросила из окна машины.
За вечер выпал снег. Я смотрела через окно на огни большой Москвы, а Эдвард смотрел на меня. Всю дорогу мы молчали. Может он думал, что мне тогда было тяжело.
В мраморном холле отеля тоже царил желтоватый свет. Он отражался от каждого хрусталика на люстре, преломлялся от натертого пола к высоким потолкам и приглушенно сиял в золоченных деталях мебели красного дерева. Золотые звездочки ежились в золотых бэйджиках служащих отеля.
Эдвард бережно подвел меня к лифту, будто большую фарфоровую куклу, сам нажал кнопку и пропустил меня вперед себя, когда открылись двери зеркальной кабины. Пахло новой жизнью: деньгами, шампанским и дорогими духами. Я улыбнулась любовнику, а он приподнял уголки губ в ответ. Портье сохранял невозмутимость, но в отражении стеклянной кабинки я успела заметить то, как бегали его глаза, когда он, наверное, представлял себе наши жизни.
Зеркальные двери разъехались в стороны, и мы с Эдвардом под руку вышли в просторный коридор, ведущий в пент-хаусы. Тут желтоватый свет лился из старинных ламп, и был не убогим, а наоборот, роскошным и теплым. Хотелось погрузиться в него с головой, и я ускорила шаг. Эдвард мельком взглянул на меня, но послушно пошел следом. Мои ноги утонули в мягком ковре. Кончики пальцев заскользили по бархатистым обоям, пока не притронулись к прохладной раме двери в наш люкс. Портье сделал шаг вперед и открыл нам дверь. Я зашла в номер, а Эдвард задержался, чтобы дать служащему чаевые.
На ходу я скинула пальто и спиной упала на огромную мягкую кровать. Эдвард последовал моему примеру в обращении с одеждой и еще раз улыбнулся мне, заходя в ванную.
Меня клонило в сон, я услышала, как включилась вода в душе, закрыла глаза и уснула.
- Рене! Рене! Рене, просыпайся, а то не успеешь собраться, - меня мягко, но настойчиво трясли за плечо. Я открыла глаза и растерянно встретила нежный взгляд Эдварда. Мне хватило пары секунд, чтобы вспомнить, где я нахожусь и что происходит - я потянулась и сладко зевнула, отгоняя остатки сна прочь.
- Ты вчера заснула прямо в платье, я не стал тебя переодевать, чтобы не разбудить.
Я резко села на кровати, поставила ноги на пол и встала спиной к любовнику. Эдвард поднялся тоже. Я услышала, как он ухмыльнулся прямо над моим ухом. Теплая волна воздуха защекотала шею, и по спине пробежали мурашки. Он расстегнул змейку на платье, провел по моим плечам вниз, позволяя материи упасть. Поспешно поцеловав меня в шею, он тут же расстегнул бюстгалтер, а затем стянул с меня трусики - я поджала поочередно обе ноги, помогая раздеть себя, откинула голову ему на грудь, улыбнулась. Он ответил мне такой же умиротворенной улыбкой, затем чмокнул в уголок губ, подталкивая к ванной.
- Мы опоздаем. Самолет через несколько часов, а у нас еще вещи не собраны.
Я кивнула и заскочила в душевую кабинку, не закрывая двери:
- Во сколько выезжаем в аэропорт?
- Где-то через два часа будет готова машина, сразу и поедем. Я не хочу, чтобы мы где-то опоздали..
Я выключила душ, завернулась в халат, обмотала волосы полотенцем, на скорую руку почистила зубы и умылась, сразу же кинув взгляд на многочисленные флакончики, стоящие на умывальнике.
- Нам что-то брать из этого всего?
- Я все куплю тебе там, напрасная трата времени.
Я кивнула скорее своему отражению, чем Эдварду, нанесла легкий макияж и кинула в косметичку только пудреницу и губную помаду. Когда я вышла из ванной, мое платье уже лежало в наполовину собранном чемодане, а дорожный костюм был аккуратно разложен на кровати. Я рассмеялась.
Эдвард высунул голову из шкафа, в котором рылся в поисках одежды, которую было жаль оставлять здесь.
- Ты чего, Рене?
- Эд... - я снова улыбнулась, чувствуя всепоглощающее спокойствие и понимая, что эта минута, возможно, самая счастливая в моей жизни. - Эд, я безумно люблю тебя. Знаешь, почему?
- Почему же? - он вытащил из шкафа вешалки с костюмами и с моими вечерними платьями, положил одежду в чемодан, быстро закрывая его.
Я встала позади него и обняла, уткнувшись носом в плечо.
- Потому что ты лучший мужчина в моей жизни.
Эдвард повернулся, положил мне руки на талию и пристально посмотрел на меня.
- Нет, Рене. Я твой персональный Бог.
Я опять засмеялась, кинулась ему на шею, а он закружил меня по комнате, шепча на ухо:
- Я дал тебе вторую жизнь, Рене. Я дам тебе все, что ты пожелаешь.
Мы сидели в зале ожидания, и я терпеливо считала кресла в вип зале, потягивая вино, купленное только что в Duty Free. Мысли были где-то далеко, я думала о том, как хорошо, что у меня из ручной клади всего лишь дамская сумочка и о том, что в самоелете дадут теплое одеяло или плед. Через несколько часов я буду в Америке. И плевать, что лететь туда ровно ___ минут, я ждала этого почти восемнадцать лет. Я была рождена для этого. У меня все получится.
В этот момент зазвонил мой сотовый, я дернулась, выпадая из собственных мыслей и поспешно открыла сумочку. Определитель высветил имя, которое резануло по глазам: Лера. Я убавила звук боковыми кнопками и отложила телефон на соседнее кресло. Ему не суждено было попасть в Америку. Я снова услышала ухмылку Эдварда.
- Скрываешься от собственных подруг?
- Это больше не мои подруги, папочка, - я ответила резче, чем планировала, но это осадило его веселье.
В это время миловидный паренек звякнул связкой ключей и открыл двери - подъехал автобус.
Люди сразу же повскакивали со своих мест по направлению к выходу, забыв о том, что они вроде бы лица значительные. На месте остались по большей части приезжие американцы. Я помогала Эдварду проверить наличие всех документов, когда по залу пронесся искареженный динамиками голос уставшей девушки: Эдвард Вудсток и Рене Вудсток, прошу подойти к выходу из вип зала..."- Мое сердце екнуло - неужели, нас поймали?, я сжала руку Эдварда в своей. "... У автобуса Вас ожидает машина".
Я вздохнула, а он посмотрел мне в глаза и подмигнул.
В самолете мне предложили плед. После обеда я опять заснула, и мне снился желтый свет, низкими потолками коридора, все больше и больше сужающегося к черной двери, Лерка и надпись на мобильнике "свобода", дрожащие руки матери, которые все трясли и трясли меня за плечи, и голос Эдварда "Рене! Рене! Рене!..."...
- Рене! Самолет садится.
Я стояла у окна огромного пент-хауса Эдварда и смотрела на снующие далеко внизу огоньки машин. Голова не кружилась. Я привыкла к высоте, потому что Эдвард любил ее. Я не боялась упасть, потому что Эдвард не учил меня падать. Были только взлеты - будут только взлеты. Эдвард не знает падений.
Ему уже сорок два. А он все еще не знает падений... Наверное, ему повезло. Я думаю, что да. Но я человек, который любит стабильность. А есть и те, кто говорит, если не о чем жалеть, значит и вовсе не жил.
Тогда я не жалела. Рене только родилась, и она действительно еще не жила.
Эдвард разбирал вещи. Сам. Он не любил, когда его костюмы убирают куда-то не его руки. Он должен был знать, где лежит его одежда, каждая вещь, начиная от зажима для галстука и заканчивая пальто. Ему это было необходимо.
Я вспомнила тот день, когда впервые встретила его: оконное стекло помутнело, огни большого города слились в один, и картина, открывающая вид на Нью-Йорк, стала бессмысленной - потому что мое сознание витало где-то далеко, в воспоминаниях прошлого. В воспоминаниях Ольги.
Я вела упирающуюся маму вниз по красивой широкой лестнице, она постоянно наступала мне на подол вечернего платья - синего, украшенного тысячами маленьких паеток. Мама неуклюже приподнимала юбку рукой, чтобы не запутаться в ней, пока тяжелыми шагами спускалась следом за мной в один из самых престижных ресторанов города. Я почти год копила деньги, чтобы отвести ее сюда на пятидесяти пятилетие. Выпить хорошего вина с изысканным десертом да послушать игру на рояле - на большое моих финансов не хватило бы тогда.
Мы сели с ней за зарезервированный столик, я пила вино, делая вид, будто хожу в такие места частенько, и то, что я ем сейчас - повседневная моя еда. Старалась не пожирать взглядом изысканные шелковые обои насыщенного красного цвета с тонким классическим узором, темный мрамор и мягкие-мягкие, пушистые ковры. Я посмотрела по сторнам: людей было немного, за соседним столиком сидели мужчины средних лет, оговаривающие какое-то дело и неспеша жующие свой бизнес-ланч. Мама охала и ахала, одинаково сильно поражаясь окружающей ее обстановке и тому, что стояло перед ней на столе. Она все приговаривала, что нужно поскорее расплатиться и уйти, что ей тут неуютно и что она как не была рождена для роскоши, так никогда к ней привыкнуть не сможет. Мне тоже было немного не по себе, хоть я и старалась не подавать вида и даже себе в этом не признаваться. Мне казалось, будто я одна стою посреди этого шикарного зала, что все окружающие видят мое дешевое, старое платье с претензией на изящность, что все замечают как дрожат мои руки, когда я подношу десертную вилку ко рту. Но мама была довольна, я знала это несмотря на все ее пречитания, и главный подарок ожидал ее с минуты а минуту. Он стоил мне гораздо дороже, чем весь наш скромный праздничный ужин. В тот момент, когда я сделала последний глоток вина и отставила пустую десертную тарелку, внимательная официантка приглушила в зале свет и поспешно подошла к сидящим в зале мужчинам, любезно предупреждая их о том, что и по какой причине произойдет сейчас. Те собрались было уйти, я расслышала нотки недовольства в их голосах, отчитывающих девушку в красивой шелковой форме. Но та почти умоляюще что-то сказала в ответ, улыбнуласьтак просительно, что мне стало за нее стыдно, и бизнесмены вернулись к беседе, напрочь потеряв к официантке всякий интерес. Девушка кивнула мне, и я поднялась из-за стола одновременно с пианистом, который до этого играл какую-то приятную мелодию. Мужчина подошел ко мне, я улыбнулась недоумевающей, испуганной маме, и в этой улыбке она могла прочесть немую просьбу подождать немного, чтобы все понять. Впервые мужчина подал мне руку, помогая пройти на сцену, к микрофону. Конечно, он заранее знал, что я буду петь, поэтому я сразу услышала несколько аккордов, настраивающих меня на нужную тональность - в которой будет звучать аккомпанимент. Сцена была подсвечена, зал же, наоборот, затемнен, и я напрасно пыталась разглядеть в темной глубине взволнованное лицо мамы. Поэтому я опустила глаза на микрофон и включила его, вздрогнув, когда он чуть зафонил. Из зала послышалось недовольное перешептывание все тех же мужчин, и я почувствовала, что краснею. Но, впрочем, шепоток прекратился, видимо, деловые люди сделали перерыв в своих словесных дебатах на остывающий ланч. Пианист начал играть вступительные аккорды и только тогда я поняла, что мне придется петь. В этот момент с меня спала завеса какого-то сна, и все происходящее стало явью. Я могла собраться, сконцентрироваться, для меня существовала только песня. Только подарок самому дорогому на земле существу. Я пела что-то из репертуара Эллы Фитжеральд. Пела, чувствуя, что постепенно музыка аккомпанемента становится для меня не важна, что в голове остаются только слова, только ноты, только мелодия. Только эмоции, любовь и нежность, желание счастья, которые я хотела передать этой песней матери. Остальное ушло на инстинктивный план, я была вся в музыке, вся в низких грудных нотах и в высоком сопрано одновременно. И когда песня закончилась, ее прекратил мой рот - рефлекторно. А внутри, внутри все еще играл пианист и все еще лилась мелодия, отдаваясь гулким эхом, постепенно стихающим, постепенно перерастающим... в апплодисменты. Только сейчас я поняла, что стою с закрытыми глазами. Руки онемели, ног я вообще не чувствовала. От чего-то хотелось рыдать. Ко мне подскочила мама, позабыв о приличиях, начала целовать и обнимать меня, говоря, что я сделала ей лучший подарок на свете. Она любила, когда я пою. Но я никогда не пела - потому что соседи начинали стучать по батареям, а иногда и вовсе спускались к нам на этаж и трезвонили в дверь. Стены были тонкие, и даже телевизор после девяти приходилось смотреть в наушниках.
Но сегодня я спела. Спела для нее под настоящий аккомпанимент настоящего профессионального пианиста, я пела в настоящий микрофон... не как в детстве, когда я брала телефонную трубку и шепотом мурлыкала в нее какую-то мелодию.
Я обняла маму, и почти уже начала плакать, переполненная ощущением настоящей музыки, но вдруг почувствовала, как мою руку вежливо, но настойчиво сжали. В этот момент хаос эмоций прекратился - я подняла глаза, и они встретились со спокойным взглядом одного из тех мужчин, что сидели за столиком рядом с нами. Мама почувствовала, что я успокоилась и отпустила меня, чуть отойдя и теперь уже с удивлением и любопытством глядя на незнкомца в темном костюме.
Воцарилась неловкая пауза, и вдруг, пристыдившись, я как школьница опустила глаза. Это послужило точкой опоры:
- Позвольте представиться. Меня зовут Эдвард Вудсток. Я продюсер.
Остальное я помню с трудом, как во сне: мама, насильно уводящая меня из ресторана. Скандал дома, когда мне сказали, что я все подстроила и использовала ее день рождения как повод выступить на людях и пробиться повыше. Строгий запрет на это. Никаких поездок на учебу за границу, никаких продюссирований - все это дряная конфетка в красивой обертке, меня сделают шлюшкой или порно-актрисой... и прочий бред, кторый прививали во времена совдепа советским гражданам, чтобы укрепить их любовь к честной родине.
А на следующий день - приход Эдварда. Он нашел меня на следующий же день! Мама не выпускала меня из команты, подперев ее стулом, а сама говорила с ним через дверь, закрытую на цепочку. Она была непреклонна. Он тоже. Помню, однажды я читала книгу, а в ней была загадка: "что случится, если несокрушимая сила встретится с не". Ответ я не помнила, но яркий пример этих двух сил были Эдуард и мама. Последняя была недвижимой горой, а Эдуард - упрямой силой, пытающейся найти в этой горе ущелье.
Я билась в дверь и исколотила ее кулаками до крови в безуспешных попытках выйти на волю. Я чувствовала, что мое счастье у меня под носом - вот оно, иди и бери, а оно ускользает из-за того, что картонную дверь сзади подпирает табуретка трехножка. Соседи не могли вынести шума, который я создавала, в остервененнии, всем телом налетая на дверь. Эдуард, весь в своем обаянии, встречал их с улыбкой и с деньгами, которые каким-то чудеснейшим образом примиряли соседей с моими стенаниями и отбивали желание вызвать милицию. А Эдуард все говорил мне с лестничной клетки "только не кричи!только не кричи!". И я не кричала, потому что он мне так сказал. Уже тогда мне было все равно - я бы молчала, если бы он попросил меня молчать, я бы молчала если бы он приказал мне сделать это.
Нас разделяло всего несколько метров. Я видела в этих метрах ширину пропасти, и это убивало. Каждое утро я с замиранием сердца принимала душ, вздрагивая от каждого хлопка подъездной двери. Я ждала его. Я боялась, что однажды он бросит все и не придет, и тогда жизнь для меня потеряет всякий смысл. Для меня он был разделением суток. Если бы его не стало в моей жизни, то она бы превратилась в бесконечную, беспросветную ночь. Но он приходил. Меня за шиворот вытаскивали из ванной и с силой впихивали в спальню, и я опять билась в попытке выбраться наружу, как бьется бабочка в стекло, летя на свет. Мама так увлеклась, что я потеряла работу в газете. Ко мне не могли приходить подруги, потому что они могли быть "обработаны" Вудстоком. Она почти пароноидально, непонятно параноидально относилась ко всему, что приходило извне. Потом уже, будучи Рене, я поняла, что это был животный страх.
И все-таки ему это удалось. Нас подпустили друг к другу через неделю. За эти семь дней я потеряла семь килограмм и падала в обмороки каждый час, разбивая в кровь колени, локти и нос. Мама плакала, прося у меня прощения, а Эдвард носился со мной как с маленькой, возя из одной больницы в другую. С матерью я тогда жить отказалась.
Я жила у Эдварда. Ела, пила, смотрела телевизор. Я спала у Эдварда. Спала с Эдвардом. И уже тогда я была счастлива. Его легкий американский акцент, которым он приближал меня к воплощению миража, рассказывая о том, как сказочно богата я буду рядом с ним, в Нью-Йорке. Он говорил, что мой голос - самый красивый голос из всех, что он когда-либо слышал. Что нужно будет просто расширить репертуар, научиться работать с микрофоном - и я стану звездой. Ведь я хотела стать звездой?
Я знала, скажи я нет, то весь мой заботливо построенный по кирпичику мираж, медленно превращающийся в реальность, рассыпется, не успев меня осчастливить. Эдвард любил меня. Но так же, как он любил меня он мог бы полюбить любую другую с красивым голосом, фигурой и лицом. Он был богат. Но он хотел быть еще богаче.
Я была бедна. И просто я ему не была нужна.
Поэтому я говорила да, я кивала и улыбалась утвердительно, лишь бы только он знал, что я хочу стать звездой.
У матери теперь не было выбора. Чувство вины за мои еще не затянувшиеся рваные ранки на местах ушибов и умелые доводы Эдварда сделались для нее паутиной, опутавшей ее коконом с головы до ног и отгородившей от какого либо влияния на меня. Был факт - я должна ехать с ним. Она не имела больше власти, потому что она меня любила и желала мне всего лучшего.
Поэтому мать согласилась меня отпустить. Удивительно, как самый родной и дорогой человек может быть тебе одновременно ненавистен и ненужен. И Я балансировала между двумя этими чувствами. Балансировала умело, поэтому очень скоро мое отношение к матери стало никаким. Я смотрела на нее как на пустой кокон. Ее высосал паук-Эдвард, его длинные лапки сомкнулись на мне и крипко прижали к брюшку. Я была ночным мотыльком, который полетел на свет. На первый взгляд, этот свет не обжигал. Просто не нужно было трепыхаться.
Еще несколько дней были посвящены умелому построению цели. Созданию мечты. Мы с Эдуардом решали, где будем отдыхать, какие меха я буду носить, в какие рестораны ходить. Цель была. Осталось только ее добиться.
- Посмотри на мои руки! Эти шрамы на коленях еще нескоро пропадут... я не хочу биться в исступлении, пытаясь найти свое счастье! Я не хочу добиваться его какой-то ценой... ценой себя или тебя! Я-не-могу! Я хочу приехать в Нью-Йорк и в первый же день показать всем, на что способна...
Я осеклась, заметив в глазах Эдуарда ироничные искорки.
- Ты хочешь, - он усмехнулся так жутко, что у меня мороз пошел по коже. - Виллу на Канарах, собольи меха и бентли. Остальное - будет схемой, по которой ты пойдешь к своей цели. И схему эту буду создавать тебе я, - Что-то властное было в его голосе, что я не хотела ему возразить. Я просто не могла. - Сядь. я не могу думать, когда ты у меян носишься перед глазами. - Прежде чем он закончил эту фразу, я уже сидела на краю кровати. Он потянулся в кресле, сощурившись и напоминая мне этим большого кота. Я старалась дышать как можно тише, но казалось, что сердце колотится оглушительно и мешает Эдуарду думать. Но он молчал, разглядывая решетку декоративного камина. Так прошла минута, показавшаяся мне вечностью. Наконец, не отрывая взгляда от чугунной завитушки, Эдуард сказал медленно, напоминая мне учителя в школе, разжевывающего сложную задачку ученику. - Так вот твоя схема будет состоять из двух пунктов. Первый - это то, как ты уедешь из Нью-Йорка. Самый сложный в этой легчайшей задаче на два действия, - он неспешно поднял ладонь к лицу и почесал скулу, пауза затянулась и я готова была разразиться проклятиями за его неуместную неспешность, но он продолжал. - А второй - то, что и как ты будешь делать уже там, - он опять помедлил, и я заметила, как дрогнули его губы в странной улыбке.
- Для начала, - сказал он. - Мне надо тебя удочерить.
Я до сих пор чувствую это выражение на своем лице. Истеричное недоумение. Полное непонимание. Нервная улыбка и глаза с расширенными зрачками. Наверное, это одно из тех лиц, что очень сложно изобразить актеру - ведь они используют свои собственные эмоции для того чтобы передать герою чуточку реальности. А такое мало кому удастся пережить. Я все так же сидела на краю кровати, в упор глядя на расположившегося рядом, чертовски спокойного, невероятно расудительного Эдурарда. Это его всезнание бесило меня, и мне хотелось вскочить со своего места и ударить любовника по лицу. Вместо этого я вдруг, неожиданно для себя произнесла короткое "что", и отстраненно заметила, что голос мой дрожал, а гласный в этом слове получился каким-то волчим воем.
- Удочерить, - кивнул Эдуард, будто я не расслышала глагола и попросила его повторить. Я вновь тихо взвизгнула чужим голосом:
- Зачем? - и была награждена самым унижающим в мире взглядом, который только могла получить. Эдуард саркастически усмехнулся и с едва скрываемой иронией спросил меня:
- Ты же сама говорила, что все нужно сделать быстро, нет?
Тут я почувствовала себя на коне:
- Чтобы меня удочерить нужно, чтобы мама либо отказалась от меня, либо умерла, - потом добавила тоном, абсолютно точно копирующим тон любовника: - Ты ведь не собираешься ее убить?
На его лице появилось нечитаемое выражение. Я почувствовала, как моя так точно скопированная ухмылка исчезает с лица вместе с отхлынувшей от него кровью. Пальцы вмиг похолодели и появилось чувство, будто я готова в любой момент сорваться с места и выбжать из этого номера, чтобы позвать на помощь. Эдвард вновь принял сходство с котом, только теперь этот кот видел перед собой дикую птичку, котрая вспорхнет в тот же миг, когда тот сделает неверное движение. Я ждала, когда на его так пугающе ничего не выражающем лице появится улыбка маньяка. Но вместо этого он поднял на меня какой-то абсолютно неэдвардовский, усталый взгляд, который сделал его старше лет на десять.
- Какая же еще все-таки дурочка... какая дурочка.
План Эдварда был гениален, как все простое, хотя и стоил некоторых денег и сил. Раздобыть подпись матери о том, что она более не может воспитывать свою дочь в силу финансовых затруднений было легко - я просто попросила ее подписать "разрешение на выезд". Бедная мама. Она мне так верила, что не пробежала глазами и пары строк. Потом был открытый ход Эдварда. Он брал несовершеннолетнюю под свою опеку и вместе с ней уезжал в Америку. Пара взяток, и к документации никто не предирался. В Нью-Йорке он всем своим друзьям представлял меня, как свою новоявленную дочь и на приеме в честь меня как бы случайно предлагал мне подойти к микрофону и что-то спеть. Когда я исполню заранее подготовленную песню, придется пять минут ждать, когда тихнут аплодисменты, а потом очень внимательно выслушивать каждое предложение каждого гостя вечеринки. Так я найду лучшего во всей Америке вокалиста, который подотрет все мои недостатки максимум за две недели, и, конечно же, разрешение через эти две недели выступить в одном из лучших концертных залов Нью-Йорка, а позже - сделать запись первого альбома. В общем, не было никаких сложностей. Когда мне исполнится двадцать один, мы с Эдуардом поженимся.То есть, через четыре года. Даже через три. Жизнь в Америке представлялась мне далеким миражом, который вдруг стал очень, очень близко. Я терпеливо ждала, чувствуя, как внутри меня все рвется в клочья от нетерпения. Но я ждала. И заодно занималась в English first'e.
И дождалась.
Улыбка заиграла на губах, и машины в сотне метров за окном вновь приняли четкие очертания.
Все произошло так, как мы и планировали. Слишком легко, чтобы было возможно насладиться достигнутой победой. Слишком быстро, чтобы почувствовать себя человеком, прошедшим сквозь несколько прослоек общества. Я не помнила откуда я. Потому что Рене родилась здесь, в огромном пентхаусе Эдварда. Потому что Рене была слишком мала, чтобы понять - то, что рождается, когда-то должно умереть. Да и никогда не думала о том, что Рене может родиться уже мертвой. Выкидыш? Тогда я была как больная чумой, которая не знает о своей болезни - живой мертвец, принимающий свою жизнь, как что-то обыденное. Не понимающий, чем нужно наслаждаться.
- Рене... - внезапно, сильные руки Эдварда обхватили меня за талию, и любовник закружил меня по опустевшему залу, где только что прошел прием в честь меня - и, по совместительству, мой же дебют. Эдвард улыбался очень широко и очень довольно, наверное, этому способствовала пара бокалов вина, выпитых на вечеринке. - Ты была, как и нужно было ожидать, великолепна. Все идет по плану.
Комплимент Эдварда уколол мое самолюбие, и я ответила довольно резко, не глядя на него.
- мне жаль, что все прошло так, как ты ожидал.
Я высвободилась из его объятий и отошла к барному столику, разглядывая бутылки на нем. Голос разума твердил, что нет повода для истерик, но я почувствовала, что уже сорвалась с поводка, и не могу заставить себя вновь одеть его прямо сейчас. Хотя в шею мне никогда не впивались острые шипы ошейника. Я стояла спиной к Эдварду, но прекрасно могла представить, как широкая улыбка сползает с его губ. У него было два пути - продолжить ссору, ударив мне в спину колким замечанием, или же не обратить винмание на мой сарказм. Я была уверена, что он выберет второе, и расслабленно водила кончиками пальцев по холодным горлышкам бутылок. Но, или вино возымело свое действие, или что-то еще, но Эдвард выбрал третий путь. Его вопрос "как это понимать" заданый спокойным тоном, перекидывал выбор мне. Он будто предлагал мне одуматься, но мне этого не хотелось.
- Ты же всегда все знаешь, отец. Тебя ничем не удивить. Скоро и в постели будешь говорить мне "ты трахалась сегодня так, как я ожидал", разумея это комплиментом?
- Мои ожидания невозможно превзойти. И очень легко не оправдать. Потому что это я делаю все, чтобы они стали хоть немного реальными. Я, а не кто-то еще.
Наверное, мне стоило отмолчаться. Возможно, стоило повернуться к нему и... да какая разница, я не сделала этого, мое прошлое было другим, а сейчас я рассказываю свою судьбу - к чему все предположения? Я резко развернулась, руками сметая бутылки на столике.
- Козел, кем ты себя возомнил? Я не твоя марионетка, ты мне не бог, ты не дергаешь меня за ручки-ножки и, тем более, за голосовые связки, когда я пою. Да, мои ножки не привязаны леской к твоим всемогущим пальцам, прикосновением которых ты превращаешь предметы в золото! Не привязаны. Так что я вполне могу найти другого продюссера, - моя усмешка была жуткой, больше напоминала звериный оскал - я чувствовала, что обнажила верхние клыки. Я словно вижу себя со стороны тогда: высокая прическа, пара локнов выбилась из-за резкого движения, короткое красное платье, обтягивающее мою фигуру, чуть поданую вперед - фигуру существа, готового броситься на обидчика, зафиксированного взглядом немигащих прищуренных глаз. Волчица, львица, кошка... что угодно, только не человек. Чистое безумие, своим неожиданным проявлением выбивающее из строя. Я замерла, Эдвард стоял так же неподвижно. А потом быстро подошел ко мне - я помню хруст стекла под его ботинками - и влепил такую пощечину, что я упала на злополучный столик, добивая пару уцелевших бутылок своей спиной.
Я взвыла, тоже по-животному, а он наклонился ко мне и очень спокйно, отчетливо прошипел:
- Можешь. Только вот родителей не выбирают. - и с этими словами оставил меня лежать в луже вина и собственной крови.
Мы никогда не говорили об этом вечере, хоть вспоминали его постоянно. По крайней мере,я. Последебютный скандал расставил для меня все точки над буквой, с которой начинается слово, дающее мне определение без нее. Имущество. Я зависила от Эдварда. Не как от коллеги или начальника. Как от единственного родственника, который мог лишить меня наследства. То есть, моих же собственных заработков. Я работала на Эдварда. Все деньги, которые я получала, шли на семейный счет, принадлежащий Эдварду. Я даже не знала, есть ли код у ячейки его сейфа в банке, или он откладывал деньги как-то по-другому. И, конечно, я спала с Эдвардом. А могло быть иначе? В целом, наши отношения были все теми же, за исключением того, что я сделала один шаг, разделяющий полярные эмоции. Моя любовь стала ненавистью. Потаенной, скрытой, тихой и всепоглащающей. Злой, как бешеная собака на цепи. Пена у ее рта распространялась повсюду, отражаясь мелкими гадостями, которые я создавала для "отца": слишком горький кофе, зубная щетка на полу, испачканный помадой халат.
Я зависила от Эдварда.
Ничего нельзя было изменить. Можно было только представить что-то другое вместо того, что было. Иллюзия свободы достигалась легко - стаканом виски. Сигаретами. После каждой записи альбома, репетици или концерта были шикарные вечеринки, где я пила. И с которых меня возвращали собутыльники - прямо на руки к Эдварду.
Ему было все равно, он укладывал меня на кровать и трахал, как хотел. Эдвард ведь был хозяином безвольной куклы. Поэтому, разницы особой не чувствовал.
И ему было все равно.
Он своевременно встревожился, когда я начала терять голос.
- Так, тишина в павильоне. Фонограмму готовьте! Запись!
- Every kiss, every hugg seems to akt just like a drug... you're gett... Черт! - я зашлась в жутком приступе кашля, стоило мне только перейти на ноту чуть-чуть выше предыдущих. - Черт! - слезы заливали глаза, на горле вдруг появились тысячи мелких, раздражающих его пылинок. - Чер... - голос осип, я почувствовала, что начинаю задыхаться от непрекращающегося кашля, и единственное, что я успела прошипеть в микрофон было: "Воды, воды мне скорее!". Потом ноги подкосились, и я, пусть и осталась стоять, на секунду отключилась, отдаваясь полностью кашлю. Когда я открыла глаза, меня держали под руки работники павильона самой большой звукозаписывающей компании, а красивая девушка-сотрудница тыкала мне в лицо стаканом воды.
- Рен, Рене! Ну что с Вами такое, - пречитала она, они и еще кто-то - гул голосов сначала мне показался шумом моря, но постепенно мое сознание протрезвлялось и я начинала различать отдельные фразы.
"Может, скорую?" "Наверное, простыла" "Да нет, курить надо меньше!" "Да не гони, такой голос ничем не испортишь!" "Ничем не испортишь, но количество ею принимаемого очень отличается от "ничем"" "Тихо ты! Рене, Вам лучше?..."
- Рене, Вам лучше? - повторилось у меня в голове, пелена с глаз спала, и я поняла, что нужно отвечать - рядом со мной стояло не три человека, а целая толпа. Наверное, вся звукозаписывающая компания, или, по крайней мере, сотрудники с этого этажа. Нужно было ответить, но я просто кивнула, рефлекторно боясь попробовать издать какой-либо звук.
- Мисс Вудсток! Смотрите на меня! Мы пытались позвонить Вашему отцу, но нигде не можем его найти, сотовый отключен. Внизу Вас ждет машина, наш сотрудник поедет с Вами, отвезет, куда нужно. Больница?
- Нет, - просипела я. Скорее всего, догадаться, что я ответила, можно было только из-за того, что я отрицательно мотнула головой. Меня буквально сжало плотное кольцо сотрудников, окруживших меня - только поэтому я не упала из-за головокружения. - На квартиру, - это словосочетание удалось мне гораздо лучше, но легкий спазм прошел по горлу, и я пару раз кашлянула, чувствуя режущую боль в глотке.
Меня вывели к машине под руки двое. Один из них, как мне обещали, довел меня до квартиры и ушел только в момент, когда я закрыла дверь перед его носом и повернула ключ в замочной скважине, запирая себя изнутри.
Ни Эдварда, ни даже кого-то из прислуги. Тем лучше. Я на ватных ногах прошла в зал, налила себе виски и рухнула на диван. Впрочем, потом опять встала, чтобы вновь наполнить стакан. А потом и вовсе взяла бутылку с собой. Я выпила половину Label'a, но никакого опьянения не чувствовала. Горло не болело, и я попробовала мурлыкнуть какую-то мелодию.
Помню резкую боль, сжавшую горло в тиски изнутри. Помню слезы и то, как я задыхалась. Помню сип, похожий на сип больного туберкулезом, который я издала, пытаясь втянуть воздух в легкие. Еще какой-то шум, звон разбивающейся бутылки и ударивший в нос запах виски. Потом уже, через несколько минут после того, как я очнулась, я поняла, что все эти мелочи произошли в одну секунду.
Меня больно хлестали по лицу, и я, издав короткое "ммм", медленно открыла глаза. Надо мной стоял Эдвард, занесший руку, чтобы опять ударить по щеке, и какой-то мужчина. Он держал у меня под носом ватку с нашатырем. "Страны разные, а способы все те же" - подумалось мне, и я грустно ухмыльнулась, вновь прикрывая глаза - веки были тяжелыми, как, впрочем, и вся голова.
Резкий запах всенародного средства пропал, и я вздохнула спокойно.
- Почему вы убрали нашатырь? - спросил Эжвард недовольно.
- Можете быть спокойны, ваша дочь находится в алкогольном опьянении, и ей просто необходимо выспаться. Это будет здоровый, протрезвляющий сон.
- Так она тогда просто отключилась? Петь может? - раздраженный тон Эдварда сразу позволил мне представить его лицо. "Просто отключилась" - зачем тогда идиотам из "Nзвукозаписи" его беспокоить ? Она у них надралась, тут догналась, а он с ней носиться сейчас должен?
- Я думаю, причина все же не в этом, - сказал врач, и продолжил более тихо. - Точнее, первопричина как раз алкоголь и сигареты...
- И? - поторопил его "заботливый отец".
- Боюсь, ваша дочь не сможет петь, если будет продолжать вести такой образ жизни. Ей нужно забыть о спиртном и табаке раз и навсегда.
- Хорошо, Марсон. Я прослежу, - послышалось шелестение бумажек. Видимо, Марсон получал немалые чаевые за свое молчание. - Вы понимаете, об этом инциденте никто не должен знать. Она простыла, ведь так? - вопрос прозвучал с нажимом, а ответ не замедлил себя ждать:
- Да, да, конечно, - поспешно ответил доктор, давая понять, что все прекрасно понимает, а затем добавил своим обычным тоном. - Пусть с месяц побережет горло. Иначе, последствия, хм, болезни могут быть...
- Я одного не понимаю, - перебил врача Эдвард. - Почему все случилось так неожиданно, за час? До этого она никогда не жаловалась на проблемы с голосом.
- А как же... И умирают, бывает, неожиданно, - философски ответил ему врач. - По-разному бывает....
читать дальше
Посвящается Амине.
Переменные таланты.
Часть первая.
- За новую звезду!
- За Оленьку!
- Нет, милочка, привыкнете Вы наконец или нет - за Рене!
- Ах да, да, верно, все время забываю... за Рене! - я слышала горечь в голосе матери. Тогда это меня бесило. Я недовольно смотрела на нее, чувствуя отвращение к пакле волос, выбеленной временем и уложенной в подобии прически, на морщины вокруг ее глаз и губ, на дрожащие руки с неухоженными ногтями. Я смотрела за нее - обходя взглядом ее вязаную кофту грязно-бежевого цвета, надетую поверх малиновой блузки - смотрела на противоположную стену с желтыми обоями в коричневый рисунок... Изначально они были, по-моему, розовыми. Со временем выгорели и превратились в белые, но в свете одной лампы, прикрытой плафоном желтого цвета, они становились ему под стать - такими же грязно-желтыми. Убогими. Мы сидели с матерью друг напротив друга за узким, маленьким столом. А казалось, что нас разделяют километры, бесконечная грязная вселенная, населенная темными точками мошек и моли. Я посмотрела на летающих под лампой насекомых, и меня затошнило.
Это больше не считалось частью меня. Ни мать, ни эта комната, ни эти мошки, ни квартира. Я не хотела считать все это частью меня. Я отрекалась от своей прошлой жизни. Ольга умерла после того, как бокал мамы, мой и Эдварда со звоном встретились в тосте за Рене. Я даже выпила болотной водицы, именуемой шампанским. Для Рене - для себя - я залпом проглотила это пойло из плохо протертого стакана. Им я отравила Ольгу внутри и зародила в себе Рене.
И Рене тошнило.
- Эдвард, поедем в отель. У меня завтра тяжелый день, а я так устала.
Он только того и ждал - поспешно встал из-за стола, тут же прикрыв свою бестактность заботой о благополучии своей будущей жены. Он взял мою руку в свою и поцеловал.
- Рене, дорогая, мы сейчас же едем. Внизу ждет машина. Позволь, я помогу тебе встать, - он так и не отпустил мою руку, затем завладел и второй, потянул меня на себя, заставляя подняться.
Мать встала и вышла в коридор, начала суетиться у двери, пытаясь скрыть слезы. Она делала вид, что чистит наши пальто.
Я вымученно улыбнулась любовнику и перевела взгляд на коридор, в конце которого спасительно темнела входная дверь. Он шел прямо из зала, не отделенный от него ни дверью, ни шторой - длинный, темный, узкий, созданный специально для того, чтобы пристроить в его конец маленькую деревянную дверь. Я подошла к выходу из зала, набрала в легкие воздуха и задержала дыхание. Я сделала шаг в эту пытку, будто ушла под воду. Двадцать шагов. Двадцать шагов прочь из этой комнаты, прочь из этого мира, прочь из этой страны.
Я больше не чувствовала ни радости, ни благодарности - теперь так должно было быть. Так, никак иначе. Мама выдернула меня из этого сомнамбулического сна, взяв за плечи и развернув к себе спиной, помогая одеть пальто. Эдвард уже стоял за порогом, позволяя нам с ней проститься наедине. Из подъезда потянул сквозняк. Прохладный воздух пах мочей, собачьим дерьмом и сыростью, но ничего более приятного я в тот момент ощутить не могла. Нитка сквозняка тянула меня к выходу, словно за порогом была сама Свобода. Я было рванулась за дверь, но слабые и в то же время решительные руки матери притянули меня к себе, она прижалась ко мне всем телом, пачкая рукав моего пальто расплывшимся от слез макияжем. Новая волна тошноты накрыла меня с головой, но я переборола себя, отстраненно погладив ее по плечу. Она поцеловала меня в щеку и, словно бы боясь вдруг передумать и не отпустить, оттолкнула от себя и легкими толчками повела к двери. Я не сопротивлялась, все ускоряя шаг, секунды текли слишком медленно, будто бы подсолнечное масло, которое я когда-то вылила на пол в этом же коридоре. Паркет был неровный, и даже масло потекло к выходу.
Эдвард поймал меня за предплечье и повел вниз по бетонной лестнице, которая одним своим видом заставила мои ноги начать заплетаться. Чтобы не спотыкаться на высоченных шпильках, я обняла Эдварда обеими руками и повисла на нем, даже не пытаясь спуститься самостоятельно. За спиной послышались судорожные всхлипы матери, но, опьяненная свободой, я смотрела только на серую бесконечность ступенек, ведущих меня вниз. Ведущих меня к высотам, до которых не могли дотянуться короли. Подъезд был выкрашен зеленой краской, а лестницу так и оставили бетонной. И эти цвета под конец слились для меня в одно целое. И только сейчас я понимаю, что у матери были такие же глаза - серо-зеленые.
Подъездная дверь захлопнулась за нами с резким звуком. Я подумала, что с таким же обрывалась гильотина на несчастную голову.
Но мне было наплевать на маму, на ее серо-зеленые глаза, на гильотину и на чью-то голову - с металлическим лязгом защелкнулся кодовый замок, оставив под собой мое прошлое. Код я сразу же забыла - написала его на платке губной помадой и символично выбросила из окна машины.
За вечер выпал снег. Я смотрела через окно на огни большой Москвы, а Эдвард смотрел на меня. Всю дорогу мы молчали. Может он думал, что мне тогда было тяжело.
В мраморном холле отеля тоже царил желтоватый свет. Он отражался от каждого хрусталика на люстре, преломлялся от натертого пола к высоким потолкам и приглушенно сиял в золоченных деталях мебели красного дерева. Золотые звездочки ежились в золотых бэйджиках служащих отеля.
Эдвард бережно подвел меня к лифту, будто большую фарфоровую куклу, сам нажал кнопку и пропустил меня вперед себя, когда открылись двери зеркальной кабины. Пахло новой жизнью: деньгами, шампанским и дорогими духами. Я улыбнулась любовнику, а он приподнял уголки губ в ответ. Портье сохранял невозмутимость, но в отражении стеклянной кабинки я успела заметить то, как бегали его глаза, когда он, наверное, представлял себе наши жизни.
Зеркальные двери разъехались в стороны, и мы с Эдвардом под руку вышли в просторный коридор, ведущий в пент-хаусы. Тут желтоватый свет лился из старинных ламп, и был не убогим, а наоборот, роскошным и теплым. Хотелось погрузиться в него с головой, и я ускорила шаг. Эдвард мельком взглянул на меня, но послушно пошел следом. Мои ноги утонули в мягком ковре. Кончики пальцев заскользили по бархатистым обоям, пока не притронулись к прохладной раме двери в наш люкс. Портье сделал шаг вперед и открыл нам дверь. Я зашла в номер, а Эдвард задержался, чтобы дать служащему чаевые.
На ходу я скинула пальто и спиной упала на огромную мягкую кровать. Эдвард последовал моему примеру в обращении с одеждой и еще раз улыбнулся мне, заходя в ванную.
Меня клонило в сон, я услышала, как включилась вода в душе, закрыла глаза и уснула.
- Рене! Рене! Рене, просыпайся, а то не успеешь собраться, - меня мягко, но настойчиво трясли за плечо. Я открыла глаза и растерянно встретила нежный взгляд Эдварда. Мне хватило пары секунд, чтобы вспомнить, где я нахожусь и что происходит - я потянулась и сладко зевнула, отгоняя остатки сна прочь.
- Ты вчера заснула прямо в платье, я не стал тебя переодевать, чтобы не разбудить.
Я резко села на кровати, поставила ноги на пол и встала спиной к любовнику. Эдвард поднялся тоже. Я услышала, как он ухмыльнулся прямо над моим ухом. Теплая волна воздуха защекотала шею, и по спине пробежали мурашки. Он расстегнул змейку на платье, провел по моим плечам вниз, позволяя материи упасть. Поспешно поцеловав меня в шею, он тут же расстегнул бюстгалтер, а затем стянул с меня трусики - я поджала поочередно обе ноги, помогая раздеть себя, откинула голову ему на грудь, улыбнулась. Он ответил мне такой же умиротворенной улыбкой, затем чмокнул в уголок губ, подталкивая к ванной.
- Мы опоздаем. Самолет через несколько часов, а у нас еще вещи не собраны.
Я кивнула и заскочила в душевую кабинку, не закрывая двери:
- Во сколько выезжаем в аэропорт?
- Где-то через два часа будет готова машина, сразу и поедем. Я не хочу, чтобы мы где-то опоздали..
Я выключила душ, завернулась в халат, обмотала волосы полотенцем, на скорую руку почистила зубы и умылась, сразу же кинув взгляд на многочисленные флакончики, стоящие на умывальнике.
- Нам что-то брать из этого всего?
- Я все куплю тебе там, напрасная трата времени.
Я кивнула скорее своему отражению, чем Эдварду, нанесла легкий макияж и кинула в косметичку только пудреницу и губную помаду. Когда я вышла из ванной, мое платье уже лежало в наполовину собранном чемодане, а дорожный костюм был аккуратно разложен на кровати. Я рассмеялась.
Эдвард высунул голову из шкафа, в котором рылся в поисках одежды, которую было жаль оставлять здесь.
- Ты чего, Рене?
- Эд... - я снова улыбнулась, чувствуя всепоглощающее спокойствие и понимая, что эта минута, возможно, самая счастливая в моей жизни. - Эд, я безумно люблю тебя. Знаешь, почему?
- Почему же? - он вытащил из шкафа вешалки с костюмами и с моими вечерними платьями, положил одежду в чемодан, быстро закрывая его.
Я встала позади него и обняла, уткнувшись носом в плечо.
- Потому что ты лучший мужчина в моей жизни.
Эдвард повернулся, положил мне руки на талию и пристально посмотрел на меня.
- Нет, Рене. Я твой персональный Бог.
Я опять засмеялась, кинулась ему на шею, а он закружил меня по комнате, шепча на ухо:
- Я дал тебе вторую жизнь, Рене. Я дам тебе все, что ты пожелаешь.
Мы сидели в зале ожидания, и я терпеливо считала кресла в вип зале, потягивая вино, купленное только что в Duty Free. Мысли были где-то далеко, я думала о том, как хорошо, что у меня из ручной клади всего лишь дамская сумочка и о том, что в самоелете дадут теплое одеяло или плед. Через несколько часов я буду в Америке. И плевать, что лететь туда ровно ___ минут, я ждала этого почти восемнадцать лет. Я была рождена для этого. У меня все получится.
В этот момент зазвонил мой сотовый, я дернулась, выпадая из собственных мыслей и поспешно открыла сумочку. Определитель высветил имя, которое резануло по глазам: Лера. Я убавила звук боковыми кнопками и отложила телефон на соседнее кресло. Ему не суждено было попасть в Америку. Я снова услышала ухмылку Эдварда.
- Скрываешься от собственных подруг?
- Это больше не мои подруги, папочка, - я ответила резче, чем планировала, но это осадило его веселье.
В это время миловидный паренек звякнул связкой ключей и открыл двери - подъехал автобус.
Люди сразу же повскакивали со своих мест по направлению к выходу, забыв о том, что они вроде бы лица значительные. На месте остались по большей части приезжие американцы. Я помогала Эдварду проверить наличие всех документов, когда по залу пронесся искареженный динамиками голос уставшей девушки: Эдвард Вудсток и Рене Вудсток, прошу подойти к выходу из вип зала..."- Мое сердце екнуло - неужели, нас поймали?, я сжала руку Эдварда в своей. "... У автобуса Вас ожидает машина".
Я вздохнула, а он посмотрел мне в глаза и подмигнул.
В самолете мне предложили плед. После обеда я опять заснула, и мне снился желтый свет, низкими потолками коридора, все больше и больше сужающегося к черной двери, Лерка и надпись на мобильнике "свобода", дрожащие руки матери, которые все трясли и трясли меня за плечи, и голос Эдварда "Рене! Рене! Рене!..."...
- Рене! Самолет садится.
Я стояла у окна огромного пент-хауса Эдварда и смотрела на снующие далеко внизу огоньки машин. Голова не кружилась. Я привыкла к высоте, потому что Эдвард любил ее. Я не боялась упасть, потому что Эдвард не учил меня падать. Были только взлеты - будут только взлеты. Эдвард не знает падений.
Ему уже сорок два. А он все еще не знает падений... Наверное, ему повезло. Я думаю, что да. Но я человек, который любит стабильность. А есть и те, кто говорит, если не о чем жалеть, значит и вовсе не жил.
Тогда я не жалела. Рене только родилась, и она действительно еще не жила.
Эдвард разбирал вещи. Сам. Он не любил, когда его костюмы убирают куда-то не его руки. Он должен был знать, где лежит его одежда, каждая вещь, начиная от зажима для галстука и заканчивая пальто. Ему это было необходимо.
Я вспомнила тот день, когда впервые встретила его: оконное стекло помутнело, огни большого города слились в один, и картина, открывающая вид на Нью-Йорк, стала бессмысленной - потому что мое сознание витало где-то далеко, в воспоминаниях прошлого. В воспоминаниях Ольги.
Я вела упирающуюся маму вниз по красивой широкой лестнице, она постоянно наступала мне на подол вечернего платья - синего, украшенного тысячами маленьких паеток. Мама неуклюже приподнимала юбку рукой, чтобы не запутаться в ней, пока тяжелыми шагами спускалась следом за мной в один из самых престижных ресторанов города. Я почти год копила деньги, чтобы отвести ее сюда на пятидесяти пятилетие. Выпить хорошего вина с изысканным десертом да послушать игру на рояле - на большое моих финансов не хватило бы тогда.
Мы сели с ней за зарезервированный столик, я пила вино, делая вид, будто хожу в такие места частенько, и то, что я ем сейчас - повседневная моя еда. Старалась не пожирать взглядом изысканные шелковые обои насыщенного красного цвета с тонким классическим узором, темный мрамор и мягкие-мягкие, пушистые ковры. Я посмотрела по сторнам: людей было немного, за соседним столиком сидели мужчины средних лет, оговаривающие какое-то дело и неспеша жующие свой бизнес-ланч. Мама охала и ахала, одинаково сильно поражаясь окружающей ее обстановке и тому, что стояло перед ней на столе. Она все приговаривала, что нужно поскорее расплатиться и уйти, что ей тут неуютно и что она как не была рождена для роскоши, так никогда к ней привыкнуть не сможет. Мне тоже было немного не по себе, хоть я и старалась не подавать вида и даже себе в этом не признаваться. Мне казалось, будто я одна стою посреди этого шикарного зала, что все окружающие видят мое дешевое, старое платье с претензией на изящность, что все замечают как дрожат мои руки, когда я подношу десертную вилку ко рту. Но мама была довольна, я знала это несмотря на все ее пречитания, и главный подарок ожидал ее с минуты а минуту. Он стоил мне гораздо дороже, чем весь наш скромный праздничный ужин. В тот момент, когда я сделала последний глоток вина и отставила пустую десертную тарелку, внимательная официантка приглушила в зале свет и поспешно подошла к сидящим в зале мужчинам, любезно предупреждая их о том, что и по какой причине произойдет сейчас. Те собрались было уйти, я расслышала нотки недовольства в их голосах, отчитывающих девушку в красивой шелковой форме. Но та почти умоляюще что-то сказала в ответ, улыбнуласьтак просительно, что мне стало за нее стыдно, и бизнесмены вернулись к беседе, напрочь потеряв к официантке всякий интерес. Девушка кивнула мне, и я поднялась из-за стола одновременно с пианистом, который до этого играл какую-то приятную мелодию. Мужчина подошел ко мне, я улыбнулась недоумевающей, испуганной маме, и в этой улыбке она могла прочесть немую просьбу подождать немного, чтобы все понять. Впервые мужчина подал мне руку, помогая пройти на сцену, к микрофону. Конечно, он заранее знал, что я буду петь, поэтому я сразу услышала несколько аккордов, настраивающих меня на нужную тональность - в которой будет звучать аккомпанимент. Сцена была подсвечена, зал же, наоборот, затемнен, и я напрасно пыталась разглядеть в темной глубине взволнованное лицо мамы. Поэтому я опустила глаза на микрофон и включила его, вздрогнув, когда он чуть зафонил. Из зала послышалось недовольное перешептывание все тех же мужчин, и я почувствовала, что краснею. Но, впрочем, шепоток прекратился, видимо, деловые люди сделали перерыв в своих словесных дебатах на остывающий ланч. Пианист начал играть вступительные аккорды и только тогда я поняла, что мне придется петь. В этот момент с меня спала завеса какого-то сна, и все происходящее стало явью. Я могла собраться, сконцентрироваться, для меня существовала только песня. Только подарок самому дорогому на земле существу. Я пела что-то из репертуара Эллы Фитжеральд. Пела, чувствуя, что постепенно музыка аккомпанемента становится для меня не важна, что в голове остаются только слова, только ноты, только мелодия. Только эмоции, любовь и нежность, желание счастья, которые я хотела передать этой песней матери. Остальное ушло на инстинктивный план, я была вся в музыке, вся в низких грудных нотах и в высоком сопрано одновременно. И когда песня закончилась, ее прекратил мой рот - рефлекторно. А внутри, внутри все еще играл пианист и все еще лилась мелодия, отдаваясь гулким эхом, постепенно стихающим, постепенно перерастающим... в апплодисменты. Только сейчас я поняла, что стою с закрытыми глазами. Руки онемели, ног я вообще не чувствовала. От чего-то хотелось рыдать. Ко мне подскочила мама, позабыв о приличиях, начала целовать и обнимать меня, говоря, что я сделала ей лучший подарок на свете. Она любила, когда я пою. Но я никогда не пела - потому что соседи начинали стучать по батареям, а иногда и вовсе спускались к нам на этаж и трезвонили в дверь. Стены были тонкие, и даже телевизор после девяти приходилось смотреть в наушниках.
Но сегодня я спела. Спела для нее под настоящий аккомпанимент настоящего профессионального пианиста, я пела в настоящий микрофон... не как в детстве, когда я брала телефонную трубку и шепотом мурлыкала в нее какую-то мелодию.
Я обняла маму, и почти уже начала плакать, переполненная ощущением настоящей музыки, но вдруг почувствовала, как мою руку вежливо, но настойчиво сжали. В этот момент хаос эмоций прекратился - я подняла глаза, и они встретились со спокойным взглядом одного из тех мужчин, что сидели за столиком рядом с нами. Мама почувствовала, что я успокоилась и отпустила меня, чуть отойдя и теперь уже с удивлением и любопытством глядя на незнкомца в темном костюме.
Воцарилась неловкая пауза, и вдруг, пристыдившись, я как школьница опустила глаза. Это послужило точкой опоры:
- Позвольте представиться. Меня зовут Эдвард Вудсток. Я продюсер.
Остальное я помню с трудом, как во сне: мама, насильно уводящая меня из ресторана. Скандал дома, когда мне сказали, что я все подстроила и использовала ее день рождения как повод выступить на людях и пробиться повыше. Строгий запрет на это. Никаких поездок на учебу за границу, никаких продюссирований - все это дряная конфетка в красивой обертке, меня сделают шлюшкой или порно-актрисой... и прочий бред, кторый прививали во времена совдепа советским гражданам, чтобы укрепить их любовь к честной родине.
А на следующий день - приход Эдварда. Он нашел меня на следующий же день! Мама не выпускала меня из команты, подперев ее стулом, а сама говорила с ним через дверь, закрытую на цепочку. Она была непреклонна. Он тоже. Помню, однажды я читала книгу, а в ней была загадка: "что случится, если несокрушимая сила встретится с не". Ответ я не помнила, но яркий пример этих двух сил были Эдуард и мама. Последняя была недвижимой горой, а Эдуард - упрямой силой, пытающейся найти в этой горе ущелье.
Я билась в дверь и исколотила ее кулаками до крови в безуспешных попытках выйти на волю. Я чувствовала, что мое счастье у меня под носом - вот оно, иди и бери, а оно ускользает из-за того, что картонную дверь сзади подпирает табуретка трехножка. Соседи не могли вынести шума, который я создавала, в остервененнии, всем телом налетая на дверь. Эдуард, весь в своем обаянии, встречал их с улыбкой и с деньгами, которые каким-то чудеснейшим образом примиряли соседей с моими стенаниями и отбивали желание вызвать милицию. А Эдуард все говорил мне с лестничной клетки "только не кричи!только не кричи!". И я не кричала, потому что он мне так сказал. Уже тогда мне было все равно - я бы молчала, если бы он попросил меня молчать, я бы молчала если бы он приказал мне сделать это.
Нас разделяло всего несколько метров. Я видела в этих метрах ширину пропасти, и это убивало. Каждое утро я с замиранием сердца принимала душ, вздрагивая от каждого хлопка подъездной двери. Я ждала его. Я боялась, что однажды он бросит все и не придет, и тогда жизнь для меня потеряет всякий смысл. Для меня он был разделением суток. Если бы его не стало в моей жизни, то она бы превратилась в бесконечную, беспросветную ночь. Но он приходил. Меня за шиворот вытаскивали из ванной и с силой впихивали в спальню, и я опять билась в попытке выбраться наружу, как бьется бабочка в стекло, летя на свет. Мама так увлеклась, что я потеряла работу в газете. Ко мне не могли приходить подруги, потому что они могли быть "обработаны" Вудстоком. Она почти пароноидально, непонятно параноидально относилась ко всему, что приходило извне. Потом уже, будучи Рене, я поняла, что это был животный страх.
И все-таки ему это удалось. Нас подпустили друг к другу через неделю. За эти семь дней я потеряла семь килограмм и падала в обмороки каждый час, разбивая в кровь колени, локти и нос. Мама плакала, прося у меня прощения, а Эдвард носился со мной как с маленькой, возя из одной больницы в другую. С матерью я тогда жить отказалась.
Я жила у Эдварда. Ела, пила, смотрела телевизор. Я спала у Эдварда. Спала с Эдвардом. И уже тогда я была счастлива. Его легкий американский акцент, которым он приближал меня к воплощению миража, рассказывая о том, как сказочно богата я буду рядом с ним, в Нью-Йорке. Он говорил, что мой голос - самый красивый голос из всех, что он когда-либо слышал. Что нужно будет просто расширить репертуар, научиться работать с микрофоном - и я стану звездой. Ведь я хотела стать звездой?
Я знала, скажи я нет, то весь мой заботливо построенный по кирпичику мираж, медленно превращающийся в реальность, рассыпется, не успев меня осчастливить. Эдвард любил меня. Но так же, как он любил меня он мог бы полюбить любую другую с красивым голосом, фигурой и лицом. Он был богат. Но он хотел быть еще богаче.
Я была бедна. И просто я ему не была нужна.
Поэтому я говорила да, я кивала и улыбалась утвердительно, лишь бы только он знал, что я хочу стать звездой.
У матери теперь не было выбора. Чувство вины за мои еще не затянувшиеся рваные ранки на местах ушибов и умелые доводы Эдварда сделались для нее паутиной, опутавшей ее коконом с головы до ног и отгородившей от какого либо влияния на меня. Был факт - я должна ехать с ним. Она не имела больше власти, потому что она меня любила и желала мне всего лучшего.
Поэтому мать согласилась меня отпустить. Удивительно, как самый родной и дорогой человек может быть тебе одновременно ненавистен и ненужен. И Я балансировала между двумя этими чувствами. Балансировала умело, поэтому очень скоро мое отношение к матери стало никаким. Я смотрела на нее как на пустой кокон. Ее высосал паук-Эдвард, его длинные лапки сомкнулись на мне и крипко прижали к брюшку. Я была ночным мотыльком, который полетел на свет. На первый взгляд, этот свет не обжигал. Просто не нужно было трепыхаться.
Еще несколько дней были посвящены умелому построению цели. Созданию мечты. Мы с Эдуардом решали, где будем отдыхать, какие меха я буду носить, в какие рестораны ходить. Цель была. Осталось только ее добиться.
- Посмотри на мои руки! Эти шрамы на коленях еще нескоро пропадут... я не хочу биться в исступлении, пытаясь найти свое счастье! Я не хочу добиваться его какой-то ценой... ценой себя или тебя! Я-не-могу! Я хочу приехать в Нью-Йорк и в первый же день показать всем, на что способна...
Я осеклась, заметив в глазах Эдуарда ироничные искорки.
- Ты хочешь, - он усмехнулся так жутко, что у меня мороз пошел по коже. - Виллу на Канарах, собольи меха и бентли. Остальное - будет схемой, по которой ты пойдешь к своей цели. И схему эту буду создавать тебе я, - Что-то властное было в его голосе, что я не хотела ему возразить. Я просто не могла. - Сядь. я не могу думать, когда ты у меян носишься перед глазами. - Прежде чем он закончил эту фразу, я уже сидела на краю кровати. Он потянулся в кресле, сощурившись и напоминая мне этим большого кота. Я старалась дышать как можно тише, но казалось, что сердце колотится оглушительно и мешает Эдуарду думать. Но он молчал, разглядывая решетку декоративного камина. Так прошла минута, показавшаяся мне вечностью. Наконец, не отрывая взгляда от чугунной завитушки, Эдуард сказал медленно, напоминая мне учителя в школе, разжевывающего сложную задачку ученику. - Так вот твоя схема будет состоять из двух пунктов. Первый - это то, как ты уедешь из Нью-Йорка. Самый сложный в этой легчайшей задаче на два действия, - он неспешно поднял ладонь к лицу и почесал скулу, пауза затянулась и я готова была разразиться проклятиями за его неуместную неспешность, но он продолжал. - А второй - то, что и как ты будешь делать уже там, - он опять помедлил, и я заметила, как дрогнули его губы в странной улыбке.
- Для начала, - сказал он. - Мне надо тебя удочерить.
Я до сих пор чувствую это выражение на своем лице. Истеричное недоумение. Полное непонимание. Нервная улыбка и глаза с расширенными зрачками. Наверное, это одно из тех лиц, что очень сложно изобразить актеру - ведь они используют свои собственные эмоции для того чтобы передать герою чуточку реальности. А такое мало кому удастся пережить. Я все так же сидела на краю кровати, в упор глядя на расположившегося рядом, чертовски спокойного, невероятно расудительного Эдурарда. Это его всезнание бесило меня, и мне хотелось вскочить со своего места и ударить любовника по лицу. Вместо этого я вдруг, неожиданно для себя произнесла короткое "что", и отстраненно заметила, что голос мой дрожал, а гласный в этом слове получился каким-то волчим воем.
- Удочерить, - кивнул Эдуард, будто я не расслышала глагола и попросила его повторить. Я вновь тихо взвизгнула чужим голосом:
- Зачем? - и была награждена самым унижающим в мире взглядом, который только могла получить. Эдуард саркастически усмехнулся и с едва скрываемой иронией спросил меня:
- Ты же сама говорила, что все нужно сделать быстро, нет?
Тут я почувствовала себя на коне:
- Чтобы меня удочерить нужно, чтобы мама либо отказалась от меня, либо умерла, - потом добавила тоном, абсолютно точно копирующим тон любовника: - Ты ведь не собираешься ее убить?
На его лице появилось нечитаемое выражение. Я почувствовала, как моя так точно скопированная ухмылка исчезает с лица вместе с отхлынувшей от него кровью. Пальцы вмиг похолодели и появилось чувство, будто я готова в любой момент сорваться с места и выбжать из этого номера, чтобы позвать на помощь. Эдвард вновь принял сходство с котом, только теперь этот кот видел перед собой дикую птичку, котрая вспорхнет в тот же миг, когда тот сделает неверное движение. Я ждала, когда на его так пугающе ничего не выражающем лице появится улыбка маньяка. Но вместо этого он поднял на меня какой-то абсолютно неэдвардовский, усталый взгляд, который сделал его старше лет на десять.
- Какая же еще все-таки дурочка... какая дурочка.
План Эдварда был гениален, как все простое, хотя и стоил некоторых денег и сил. Раздобыть подпись матери о том, что она более не может воспитывать свою дочь в силу финансовых затруднений было легко - я просто попросила ее подписать "разрешение на выезд". Бедная мама. Она мне так верила, что не пробежала глазами и пары строк. Потом был открытый ход Эдварда. Он брал несовершеннолетнюю под свою опеку и вместе с ней уезжал в Америку. Пара взяток, и к документации никто не предирался. В Нью-Йорке он всем своим друзьям представлял меня, как свою новоявленную дочь и на приеме в честь меня как бы случайно предлагал мне подойти к микрофону и что-то спеть. Когда я исполню заранее подготовленную песню, придется пять минут ждать, когда тихнут аплодисменты, а потом очень внимательно выслушивать каждое предложение каждого гостя вечеринки. Так я найду лучшего во всей Америке вокалиста, который подотрет все мои недостатки максимум за две недели, и, конечно же, разрешение через эти две недели выступить в одном из лучших концертных залов Нью-Йорка, а позже - сделать запись первого альбома. В общем, не было никаких сложностей. Когда мне исполнится двадцать один, мы с Эдуардом поженимся.То есть, через четыре года. Даже через три. Жизнь в Америке представлялась мне далеким миражом, который вдруг стал очень, очень близко. Я терпеливо ждала, чувствуя, как внутри меня все рвется в клочья от нетерпения. Но я ждала. И заодно занималась в English first'e.
И дождалась.
Улыбка заиграла на губах, и машины в сотне метров за окном вновь приняли четкие очертания.
Все произошло так, как мы и планировали. Слишком легко, чтобы было возможно насладиться достигнутой победой. Слишком быстро, чтобы почувствовать себя человеком, прошедшим сквозь несколько прослоек общества. Я не помнила откуда я. Потому что Рене родилась здесь, в огромном пентхаусе Эдварда. Потому что Рене была слишком мала, чтобы понять - то, что рождается, когда-то должно умереть. Да и никогда не думала о том, что Рене может родиться уже мертвой. Выкидыш? Тогда я была как больная чумой, которая не знает о своей болезни - живой мертвец, принимающий свою жизнь, как что-то обыденное. Не понимающий, чем нужно наслаждаться.
- Рене... - внезапно, сильные руки Эдварда обхватили меня за талию, и любовник закружил меня по опустевшему залу, где только что прошел прием в честь меня - и, по совместительству, мой же дебют. Эдвард улыбался очень широко и очень довольно, наверное, этому способствовала пара бокалов вина, выпитых на вечеринке. - Ты была, как и нужно было ожидать, великолепна. Все идет по плану.
Комплимент Эдварда уколол мое самолюбие, и я ответила довольно резко, не глядя на него.
- мне жаль, что все прошло так, как ты ожидал.
Я высвободилась из его объятий и отошла к барному столику, разглядывая бутылки на нем. Голос разума твердил, что нет повода для истерик, но я почувствовала, что уже сорвалась с поводка, и не могу заставить себя вновь одеть его прямо сейчас. Хотя в шею мне никогда не впивались острые шипы ошейника. Я стояла спиной к Эдварду, но прекрасно могла представить, как широкая улыбка сползает с его губ. У него было два пути - продолжить ссору, ударив мне в спину колким замечанием, или же не обратить винмание на мой сарказм. Я была уверена, что он выберет второе, и расслабленно водила кончиками пальцев по холодным горлышкам бутылок. Но, или вино возымело свое действие, или что-то еще, но Эдвард выбрал третий путь. Его вопрос "как это понимать" заданый спокойным тоном, перекидывал выбор мне. Он будто предлагал мне одуматься, но мне этого не хотелось.
- Ты же всегда все знаешь, отец. Тебя ничем не удивить. Скоро и в постели будешь говорить мне "ты трахалась сегодня так, как я ожидал", разумея это комплиментом?
- Мои ожидания невозможно превзойти. И очень легко не оправдать. Потому что это я делаю все, чтобы они стали хоть немного реальными. Я, а не кто-то еще.
Наверное, мне стоило отмолчаться. Возможно, стоило повернуться к нему и... да какая разница, я не сделала этого, мое прошлое было другим, а сейчас я рассказываю свою судьбу - к чему все предположения? Я резко развернулась, руками сметая бутылки на столике.
- Козел, кем ты себя возомнил? Я не твоя марионетка, ты мне не бог, ты не дергаешь меня за ручки-ножки и, тем более, за голосовые связки, когда я пою. Да, мои ножки не привязаны леской к твоим всемогущим пальцам, прикосновением которых ты превращаешь предметы в золото! Не привязаны. Так что я вполне могу найти другого продюссера, - моя усмешка была жуткой, больше напоминала звериный оскал - я чувствовала, что обнажила верхние клыки. Я словно вижу себя со стороны тогда: высокая прическа, пара локнов выбилась из-за резкого движения, короткое красное платье, обтягивающее мою фигуру, чуть поданую вперед - фигуру существа, готового броситься на обидчика, зафиксированного взглядом немигащих прищуренных глаз. Волчица, львица, кошка... что угодно, только не человек. Чистое безумие, своим неожиданным проявлением выбивающее из строя. Я замерла, Эдвард стоял так же неподвижно. А потом быстро подошел ко мне - я помню хруст стекла под его ботинками - и влепил такую пощечину, что я упала на злополучный столик, добивая пару уцелевших бутылок своей спиной.
Я взвыла, тоже по-животному, а он наклонился ко мне и очень спокйно, отчетливо прошипел:
- Можешь. Только вот родителей не выбирают. - и с этими словами оставил меня лежать в луже вина и собственной крови.
Мы никогда не говорили об этом вечере, хоть вспоминали его постоянно. По крайней мере,я. Последебютный скандал расставил для меня все точки над буквой, с которой начинается слово, дающее мне определение без нее. Имущество. Я зависила от Эдварда. Не как от коллеги или начальника. Как от единственного родственника, который мог лишить меня наследства. То есть, моих же собственных заработков. Я работала на Эдварда. Все деньги, которые я получала, шли на семейный счет, принадлежащий Эдварду. Я даже не знала, есть ли код у ячейки его сейфа в банке, или он откладывал деньги как-то по-другому. И, конечно, я спала с Эдвардом. А могло быть иначе? В целом, наши отношения были все теми же, за исключением того, что я сделала один шаг, разделяющий полярные эмоции. Моя любовь стала ненавистью. Потаенной, скрытой, тихой и всепоглащающей. Злой, как бешеная собака на цепи. Пена у ее рта распространялась повсюду, отражаясь мелкими гадостями, которые я создавала для "отца": слишком горький кофе, зубная щетка на полу, испачканный помадой халат.
Я зависила от Эдварда.
Ничего нельзя было изменить. Можно было только представить что-то другое вместо того, что было. Иллюзия свободы достигалась легко - стаканом виски. Сигаретами. После каждой записи альбома, репетици или концерта были шикарные вечеринки, где я пила. И с которых меня возвращали собутыльники - прямо на руки к Эдварду.
Ему было все равно, он укладывал меня на кровать и трахал, как хотел. Эдвард ведь был хозяином безвольной куклы. Поэтому, разницы особой не чувствовал.
И ему было все равно.
Он своевременно встревожился, когда я начала терять голос.
- Так, тишина в павильоне. Фонограмму готовьте! Запись!
- Every kiss, every hugg seems to akt just like a drug... you're gett... Черт! - я зашлась в жутком приступе кашля, стоило мне только перейти на ноту чуть-чуть выше предыдущих. - Черт! - слезы заливали глаза, на горле вдруг появились тысячи мелких, раздражающих его пылинок. - Чер... - голос осип, я почувствовала, что начинаю задыхаться от непрекращающегося кашля, и единственное, что я успела прошипеть в микрофон было: "Воды, воды мне скорее!". Потом ноги подкосились, и я, пусть и осталась стоять, на секунду отключилась, отдаваясь полностью кашлю. Когда я открыла глаза, меня держали под руки работники павильона самой большой звукозаписывающей компании, а красивая девушка-сотрудница тыкала мне в лицо стаканом воды.
- Рен, Рене! Ну что с Вами такое, - пречитала она, они и еще кто-то - гул голосов сначала мне показался шумом моря, но постепенно мое сознание протрезвлялось и я начинала различать отдельные фразы.
"Может, скорую?" "Наверное, простыла" "Да нет, курить надо меньше!" "Да не гони, такой голос ничем не испортишь!" "Ничем не испортишь, но количество ею принимаемого очень отличается от "ничем"" "Тихо ты! Рене, Вам лучше?..."
- Рене, Вам лучше? - повторилось у меня в голове, пелена с глаз спала, и я поняла, что нужно отвечать - рядом со мной стояло не три человека, а целая толпа. Наверное, вся звукозаписывающая компания, или, по крайней мере, сотрудники с этого этажа. Нужно было ответить, но я просто кивнула, рефлекторно боясь попробовать издать какой-либо звук.
- Мисс Вудсток! Смотрите на меня! Мы пытались позвонить Вашему отцу, но нигде не можем его найти, сотовый отключен. Внизу Вас ждет машина, наш сотрудник поедет с Вами, отвезет, куда нужно. Больница?
- Нет, - просипела я. Скорее всего, догадаться, что я ответила, можно было только из-за того, что я отрицательно мотнула головой. Меня буквально сжало плотное кольцо сотрудников, окруживших меня - только поэтому я не упала из-за головокружения. - На квартиру, - это словосочетание удалось мне гораздо лучше, но легкий спазм прошел по горлу, и я пару раз кашлянула, чувствуя режущую боль в глотке.
Меня вывели к машине под руки двое. Один из них, как мне обещали, довел меня до квартиры и ушел только в момент, когда я закрыла дверь перед его носом и повернула ключ в замочной скважине, запирая себя изнутри.
Ни Эдварда, ни даже кого-то из прислуги. Тем лучше. Я на ватных ногах прошла в зал, налила себе виски и рухнула на диван. Впрочем, потом опять встала, чтобы вновь наполнить стакан. А потом и вовсе взяла бутылку с собой. Я выпила половину Label'a, но никакого опьянения не чувствовала. Горло не болело, и я попробовала мурлыкнуть какую-то мелодию.
Помню резкую боль, сжавшую горло в тиски изнутри. Помню слезы и то, как я задыхалась. Помню сип, похожий на сип больного туберкулезом, который я издала, пытаясь втянуть воздух в легкие. Еще какой-то шум, звон разбивающейся бутылки и ударивший в нос запах виски. Потом уже, через несколько минут после того, как я очнулась, я поняла, что все эти мелочи произошли в одну секунду.
Меня больно хлестали по лицу, и я, издав короткое "ммм", медленно открыла глаза. Надо мной стоял Эдвард, занесший руку, чтобы опять ударить по щеке, и какой-то мужчина. Он держал у меня под носом ватку с нашатырем. "Страны разные, а способы все те же" - подумалось мне, и я грустно ухмыльнулась, вновь прикрывая глаза - веки были тяжелыми, как, впрочем, и вся голова.
Резкий запах всенародного средства пропал, и я вздохнула спокойно.
- Почему вы убрали нашатырь? - спросил Эжвард недовольно.
- Можете быть спокойны, ваша дочь находится в алкогольном опьянении, и ей просто необходимо выспаться. Это будет здоровый, протрезвляющий сон.
- Так она тогда просто отключилась? Петь может? - раздраженный тон Эдварда сразу позволил мне представить его лицо. "Просто отключилась" - зачем тогда идиотам из "Nзвукозаписи" его беспокоить ? Она у них надралась, тут догналась, а он с ней носиться сейчас должен?
- Я думаю, причина все же не в этом, - сказал врач, и продолжил более тихо. - Точнее, первопричина как раз алкоголь и сигареты...
- И? - поторопил его "заботливый отец".
- Боюсь, ваша дочь не сможет петь, если будет продолжать вести такой образ жизни. Ей нужно забыть о спиртном и табаке раз и навсегда.
- Хорошо, Марсон. Я прослежу, - послышалось шелестение бумажек. Видимо, Марсон получал немалые чаевые за свое молчание. - Вы понимаете, об этом инциденте никто не должен знать. Она простыла, ведь так? - вопрос прозвучал с нажимом, а ответ не замедлил себя ждать:
- Да, да, конечно, - поспешно ответил доктор, давая понять, что все прекрасно понимает, а затем добавил своим обычным тоном. - Пусть с месяц побережет горло. Иначе, последствия, хм, болезни могут быть...
- Я одного не понимаю, - перебил врача Эдвард. - Почему все случилось так неожиданно, за час? До этого она никогда не жаловалась на проблемы с голосом.
- А как же... И умирают, бывает, неожиданно, - философски ответил ему врач. - По-разному бывает....
-
-
05.05.2006 в 10:49Мне понравилось. Хочется узнать, что там дальше.
-
-
05.05.2006 в 11:12Обязательно передам. Но я думаю, что она еще сама появится)))
Мне тоже жутко хочется узнать, что же там дальше *выразительно скосила глазки на автора*
-
-
05.05.2006 в 18:13-
-
05.05.2006 в 18:16Очень интересно написано, у меня картинка появлялась - хороший признак. И хочется узнать, чем все закончится.
-
-
05.05.2006 в 18:21*засмущалась*=))
свежо предание, да верится с трудом *дразнит*
-
-
11.05.2006 в 01:40да. аффтор - я. так что вам аффторское спасибо)
я просто выдохлась. мне нужно собраться с силами и вновь ринуться на клавиатуру.
Леди Малфой
чтобы верилось еще меньше, сзади я поставила смайл *показала язык*)
-
-
11.05.2006 в 06:30я просто выдохлась. мне нужно собраться с силами и вновь ринуться на клавиатуру.
Тогда удачи.
-
-
11.05.2006 в 07:57это где же? знаешь, смайлы обычно круглые, а не в звездочках *смеется*